Есть вещи, на которые можно смотреть бесконечно: как течет вода, как горит огонь и как стекает красная кровь по зеленому платью. Как капает она на землю, как прежде капали капли дождя на черный зонтик, который незадачливая незнакомка все еще сжимала в своих мертвых, холодных руках. Я смотрел на ее синие бусы и голубые, как васильки на ржавом пшеничном поле, глаза. В них, кажется, отражалось яркое майское небо. Зеленые листья ложились на труп, как мотыльки летят на свет очага. Мне даже было ее немного жаль – холодную и всеми забытую. Скупая мужская слеза прокатилась по моей щеке. Хотя… Кому я вру, какая к черту слеза? Я стоял над трупом дамочки и нагло ухмылялся. Я сделал это. Я – человек. А красная кровь все текла по зеленому платью.
В детстве я играл довольно странным и страшным образом. Я брал в руки листочек, сорванный с дерева, заворачивал в него вишню и с упоением тыкал в получившуюся конструкцию ржавым гвоздем. Красный сок стекал по зеленому листу, а мне становилось хорошо и спокойно. Я называл это «убить чудище».
Не так страшны чудовища, которые окружали меня в моем вымышленном детском мире, как те чудовища, которые встречались мне в реальной моей жизни. Мой дедушка говорил с духами мертвых на прокуренной кухне. Иногда он приглашал меня помочь ему, но когда я спрашивал чем, он просто смотрел сквозь меня. А однажды он дал мне в руки нож и приказал убить себя. Я, конечно же, в ужасе отбросил его. Дедушка неодобрительно покачал головой. А потом в один из солнечных майских дней дедушку увезли в психбольницу. Больше я его никогда не видел.
Никогда не забуду серых глаз того человека. .. Он спросил у меня, не хочу ли я помочь найти его котенка. Как вы, наверно, уже поняли, никакого котенка он не искал. Мразь. То, что было потом, я не рассказал ни одной живой душе. Но эти серые глаза с хитрым прищуром преследуют меня всю жизнь. Того и гляди – промелькнут в толпе. Появятся в окне. Проползут по стене. Я боюсь, что однажды погляжу на лицо какого-нибудь хорошего знакомого и увижу эти холодные безумные глаза. Что увижу их в узорах обоев или на логарифмической линейке. Эти глаза – сам страх, что въедается в сердце.
Страх… Что вы знаете об этом чувстве? В 97-ом году, как сейчас помню, третьего сентября, в нашем подъезде очень лихо покончил с собой мужик лет сорока. Он залез в петлю и уже в петле застрелился. Захожу я, значит, в подъезд, а там висит такое вот чудо… Язык набок, весь обосранный, как американские солдаты в плену у иракских террористов. Кусочки мозга разбросаны по серой стенке, на которой кто-то написал «Ельцина – под суд». И кошка гладится об ногу покойника. Еще страх – это пульс под двести, когда ты вдруг обнаруживаешь, что ты идешь в большой толпе. Толпе, которая в любую секунду может стать стадом. Неуправляемым, как суровый горный поток.
Потоки пота падают со лба. Пора принять «Прозак». Не знаю, почему мне выписали этот антидепрессант, потому что помогает он мне чуть менее, чем никак. Руки дрожат и не слушаются. Я беру полную горсть и забрасываю в рот…
А ведь все начиналось очень хорошо. Друзья позвали меня на пикник в честь девятого мая, накатить, так сказать, за воевавших некогда дедов. Ну как друзья. Знакомые. В количестве три человека. В программе была выпивка, шашлыки и баня. В общем-то стандартно.
Мы жарили шашлык, когда это началось. Я вдруг услышал крики и душераздирающие стоны. В них была такая боль, такая безнадежность. Тугая безнадежность, отдающая в виски. И крик о помощи, который исходил откуда-то из глубин мангала. «Я сейчас, -сказал я друзьям,- проверю, как там все жарится». Подойдя к мангалу, я почувствовал, что мольбы о помощи стали громче. Намного громче. Я наклонился над углями и тут увидел, кто меня зовет.
Это были духи деревьев. Духи замученных, сгоревших заживо деревьев. Я чувствовал их боль буквально каждой клеточкой кожи. Я чувствовал, как сначала горела их кора, потом огонь пробирался ближе к сердцевине, уничтожая самую суть дерева. Навсегда. «Помоги нам, - сказал дух – Убей их всех. Отомсти за эти адские муки, заставь их почувствовать всю нашу боль. Разве тебе не противно видеть, как они пьют свое пиво, в то время как мы умираем от огня?»
Серегу я позвал собирать грибы. С пьяных глаз эта идея показалась ему отличной. Мы шли, рассуждая о величии Россиюшки и о проклятых американцах, которые хотят ее развалить, а я думал, как бы аккуратнее провернуть дело. Не хотелось, конечно, использовать нож, который я приготовил еще на нашей стоянке, но выбора не было. Люди умирают не так, как показывают в фильмах. Нет никаких долгих прощальных монологов и/или поцелуев в губы/прочие места. Он просто рухнул и не встал. Я нанес ему еще две раны в область сердца, чтобы это было наверняка. Древесные духи хлопали в ладоши и улюлюкали. Симпатичная дриада присела ко мне на плечо и чмокнула в щечку.
С Костей пришлось повозиться. Я сказал ему, что Серега, похоже, сломал ногу, а в одиночку я этого кабана не дотащу. Костик выматерился, но пошел со мной. Уже привычным ударом в сердце был убит и он. Я смотрел на двух этих мертвецов и гордился собой. Ведь они стали свободными. Они больше никогда не сожгут ни одного дерева, не убьют ни одной пластиковой ложки, не будут глумиться над трупами животных и жрать их мясо. Они – чисты, как ангелы, как листы бумаги.
Осталась она – Вера. Верочка. Голубые глаза, пшеничные волосы, милый голосок. НО ОНА УБИВАЕТ ДЕРЕВЬЯ! СЖИГАЕТ ИХ ЗАЖИВО! СМЕРТЬ ФАШИСТКЕ! Решив так, я помчался к выходу на нашу полянку, где горел костер и сидела Верочка. Она заждалась и была очень рада треску валежника под моими ногами. «А где Ко…- попыталась спросить она, но мой ножик уже вонзился в ее роскошное декольте.
Я склонился над телом. От нее так божественно пахло. Свежестью, чистотой и лесом. В голубых глазах тонуло майское небо. Она лежала такая нежная и беззащитная, такая маленькая и глупая. Ей ведь только девятнадцать лет. Вся жизнь впереди. Была бы. А кровь текла по ее зеленому платьицу, которое задралось и обнажило белые трусики. Не какие-нибудь развратные стринги, а обычные белые трусы, какие носили советские пионерки и носят современные домохозяйки. И я не выдержал. Сорвав с нее всю одежду, я подарил ей всю свою ласку, нежность и любовь. Посмертно. Пусть это будет для нее утешительным призом.
Духи леса окружили меня и отбивали поклоны. А я закопал ножик в чаще леса и окольными путями дошел до какой-то станции, где сел на электричку и уехал в свой родной город. В наш с друзьями родной город.
Прошло уже два месяца. Я следил за новостями. Все произошедшее в том лесу полиция свалила на пробегавшего мимо маньяка, коих развелось нынче как собак нерезаных, и даже получила от него признательные показания. Я живу счастливо, стараясь не наносить вреда лесным духам. И они рады, что у них появился союзник и адепт.
Но есть одна вещь, которая меня действительно пугает – мои глаза становятся серыми и холодными, как у того ублюдка, который завел меня в холодный подъезд и заставил заняться оральным сексом. А мне было всего 5 лет.
Серые глаза не ползут по стенкам. Не смотрят на меня из телевизоров и логарифмических линеек. Все намного хуже. Они таращатся на меня из зеркала, когда я моюсь в ванной, когда я собираюсь на работу. Смотрят на меня из отполированной поверхности чайников и самоваров. Зыркают из луж на мокром асфальте. И скоро я их уничтожу. Кухонный мой нож уже готов для этого. Потому что все, что я в этой жизни боюсь и ненавижу – это серые холодные глаза.
В детстве я играл довольно странным и страшным образом. Я брал в руки листочек, сорванный с дерева, заворачивал в него вишню и с упоением тыкал в получившуюся конструкцию ржавым гвоздем. Красный сок стекал по зеленому листу, а мне становилось хорошо и спокойно. Я называл это «убить чудище».
Не так страшны чудовища, которые окружали меня в моем вымышленном детском мире, как те чудовища, которые встречались мне в реальной моей жизни. Мой дедушка говорил с духами мертвых на прокуренной кухне. Иногда он приглашал меня помочь ему, но когда я спрашивал чем, он просто смотрел сквозь меня. А однажды он дал мне в руки нож и приказал убить себя. Я, конечно же, в ужасе отбросил его. Дедушка неодобрительно покачал головой. А потом в один из солнечных майских дней дедушку увезли в психбольницу. Больше я его никогда не видел.
Никогда не забуду серых глаз того человека. .. Он спросил у меня, не хочу ли я помочь найти его котенка. Как вы, наверно, уже поняли, никакого котенка он не искал. Мразь. То, что было потом, я не рассказал ни одной живой душе. Но эти серые глаза с хитрым прищуром преследуют меня всю жизнь. Того и гляди – промелькнут в толпе. Появятся в окне. Проползут по стене. Я боюсь, что однажды погляжу на лицо какого-нибудь хорошего знакомого и увижу эти холодные безумные глаза. Что увижу их в узорах обоев или на логарифмической линейке. Эти глаза – сам страх, что въедается в сердце.
Страх… Что вы знаете об этом чувстве? В 97-ом году, как сейчас помню, третьего сентября, в нашем подъезде очень лихо покончил с собой мужик лет сорока. Он залез в петлю и уже в петле застрелился. Захожу я, значит, в подъезд, а там висит такое вот чудо… Язык набок, весь обосранный, как американские солдаты в плену у иракских террористов. Кусочки мозга разбросаны по серой стенке, на которой кто-то написал «Ельцина – под суд». И кошка гладится об ногу покойника. Еще страх – это пульс под двести, когда ты вдруг обнаруживаешь, что ты идешь в большой толпе. Толпе, которая в любую секунду может стать стадом. Неуправляемым, как суровый горный поток.
Потоки пота падают со лба. Пора принять «Прозак». Не знаю, почему мне выписали этот антидепрессант, потому что помогает он мне чуть менее, чем никак. Руки дрожат и не слушаются. Я беру полную горсть и забрасываю в рот…
А ведь все начиналось очень хорошо. Друзья позвали меня на пикник в честь девятого мая, накатить, так сказать, за воевавших некогда дедов. Ну как друзья. Знакомые. В количестве три человека. В программе была выпивка, шашлыки и баня. В общем-то стандартно.
Мы жарили шашлык, когда это началось. Я вдруг услышал крики и душераздирающие стоны. В них была такая боль, такая безнадежность. Тугая безнадежность, отдающая в виски. И крик о помощи, который исходил откуда-то из глубин мангала. «Я сейчас, -сказал я друзьям,- проверю, как там все жарится». Подойдя к мангалу, я почувствовал, что мольбы о помощи стали громче. Намного громче. Я наклонился над углями и тут увидел, кто меня зовет.
Это были духи деревьев. Духи замученных, сгоревших заживо деревьев. Я чувствовал их боль буквально каждой клеточкой кожи. Я чувствовал, как сначала горела их кора, потом огонь пробирался ближе к сердцевине, уничтожая самую суть дерева. Навсегда. «Помоги нам, - сказал дух – Убей их всех. Отомсти за эти адские муки, заставь их почувствовать всю нашу боль. Разве тебе не противно видеть, как они пьют свое пиво, в то время как мы умираем от огня?»
Серегу я позвал собирать грибы. С пьяных глаз эта идея показалась ему отличной. Мы шли, рассуждая о величии Россиюшки и о проклятых американцах, которые хотят ее развалить, а я думал, как бы аккуратнее провернуть дело. Не хотелось, конечно, использовать нож, который я приготовил еще на нашей стоянке, но выбора не было. Люди умирают не так, как показывают в фильмах. Нет никаких долгих прощальных монологов и/или поцелуев в губы/прочие места. Он просто рухнул и не встал. Я нанес ему еще две раны в область сердца, чтобы это было наверняка. Древесные духи хлопали в ладоши и улюлюкали. Симпатичная дриада присела ко мне на плечо и чмокнула в щечку.
С Костей пришлось повозиться. Я сказал ему, что Серега, похоже, сломал ногу, а в одиночку я этого кабана не дотащу. Костик выматерился, но пошел со мной. Уже привычным ударом в сердце был убит и он. Я смотрел на двух этих мертвецов и гордился собой. Ведь они стали свободными. Они больше никогда не сожгут ни одного дерева, не убьют ни одной пластиковой ложки, не будут глумиться над трупами животных и жрать их мясо. Они – чисты, как ангелы, как листы бумаги.
Осталась она – Вера. Верочка. Голубые глаза, пшеничные волосы, милый голосок. НО ОНА УБИВАЕТ ДЕРЕВЬЯ! СЖИГАЕТ ИХ ЗАЖИВО! СМЕРТЬ ФАШИСТКЕ! Решив так, я помчался к выходу на нашу полянку, где горел костер и сидела Верочка. Она заждалась и была очень рада треску валежника под моими ногами. «А где Ко…- попыталась спросить она, но мой ножик уже вонзился в ее роскошное декольте.
Я склонился над телом. От нее так божественно пахло. Свежестью, чистотой и лесом. В голубых глазах тонуло майское небо. Она лежала такая нежная и беззащитная, такая маленькая и глупая. Ей ведь только девятнадцать лет. Вся жизнь впереди. Была бы. А кровь текла по ее зеленому платьицу, которое задралось и обнажило белые трусики. Не какие-нибудь развратные стринги, а обычные белые трусы, какие носили советские пионерки и носят современные домохозяйки. И я не выдержал. Сорвав с нее всю одежду, я подарил ей всю свою ласку, нежность и любовь. Посмертно. Пусть это будет для нее утешительным призом.
Духи леса окружили меня и отбивали поклоны. А я закопал ножик в чаще леса и окольными путями дошел до какой-то станции, где сел на электричку и уехал в свой родной город. В наш с друзьями родной город.
Прошло уже два месяца. Я следил за новостями. Все произошедшее в том лесу полиция свалила на пробегавшего мимо маньяка, коих развелось нынче как собак нерезаных, и даже получила от него признательные показания. Я живу счастливо, стараясь не наносить вреда лесным духам. И они рады, что у них появился союзник и адепт.
Но есть одна вещь, которая меня действительно пугает – мои глаза становятся серыми и холодными, как у того ублюдка, который завел меня в холодный подъезд и заставил заняться оральным сексом. А мне было всего 5 лет.
Серые глаза не ползут по стенкам. Не смотрят на меня из телевизоров и логарифмических линеек. Все намного хуже. Они таращатся на меня из зеркала, когда я моюсь в ванной, когда я собираюсь на работу. Смотрят на меня из отполированной поверхности чайников и самоваров. Зыркают из луж на мокром асфальте. И скоро я их уничтожу. Кухонный мой нож уже готов для этого. Потому что все, что я в этой жизни боюсь и ненавижу – это серые холодные глаза.